ни сердцу. Лишь бедный ум
старается их постичь, но, заторможенный скрипом дергача, вязнет
в пространстве. Как прочно, как чудесно для моего сердца связан
этот скрип и вечерний запах близкой реки, посеревшие в сумерках
кусты козьей ивы и посиневшие леса, как надежно связаны они с
вечным мерцанием далеких звезд. В сумерках слился с березой,
растущей у крыльца, шуршу-рин дом, потемнел, огорбател. Как бык
или дикий вепрь, пополз по берегу, выставив клыки столбов и
щетину забора. Сумерки, сумерки!
Гневен в сумерках был капитан-фотограф. Тяжело дыша,
привалился он к моему плечу, готовый отбиваться. Капитан был
твердо уверен, что перед ним раздвоившийся Папашка. И вот --
медвежья голова валялась в малине, а щучья -- всхлипывала у
забора.
Я чувствовал напряженное плечо капитана, но никак, конечно,
не верил, что такое безобразие, как раздвоение Папашки, на
свете возможно. Ну, летающая симпатичная голова деда Авери, ну,
рука-бумеранг, но раздвоение...
Нет, никогда!
А орловская в сумерках и впрямь медвежьей оказалась голова.
Лохматая борода слилась с лицом, высунулись откуда-то
невероятные уши, покраснели от обиды и угрюмости бледные глаза.
Тяжело и грозно подымался на ноги Орлов, медведем смотрел на
нас из малины.
В самое глупое, самое бессмысленное положение попал он в
жизни. С чистым сердцем догонял он друга, а друг отвернулся,
отказался, да еще принялся целовать девушку, в которую Орлов
частично влюблен.
Оскорбленному, обиженному, ему еще бьют под ребра, методом
подлой подножки бросают в малину. Тут уж поистине любая честная
русская голова может превратиться в медвежью.
-- Эй вы! -- покрикивал капитан.-- Оборотни! Соединяйтесь! А
мы поглядим, как это делается.
-- Что с тобой, боцман? -- сказал Орлов, медленно ворочая
глазами.
-- Брось прикидываться, медвежья башка! На автобусе он
приехал!
Подсмотрел наши сны и раздвоился!
-- Я никогда не раздваивался,-- сказал Орлов. Мрачно и молча
стоял он перед нами. Сгущались сумерки вокруг его головы.
Крик дергача-коростеля стал к ночи свежее и ярче. Так
упорно, так настойчиво пел-скрипел коростель, как будто звал
кого-то.
-- Ну, вы, мракобесы! Будете воссоединяться или нет? --
покрикивал капитан.
Будто вняв капитанскому призыву, Клара отошла от забора,
взяла Орлова под руку. Приподнявшись на цыпочки, она приблизила
свою голову к орловской. Светлым в полутьме сарафаном она
закрыла от нас художника, и вот уже две головы вознеслись над
сарафанным телом, и ничего страшнее, чем этот сарафан,
увенчанный двумя головами, видеть мне в жизни не приходилось.
Головы, пока еще человечьи, вот-вот должны были
преобразиться.
Но ничего такого не произошло. Кларина голова шепнула что-то
орловской и отпрянула. За головою двинулся сарафан -- Клара
направилась к нам. Орлов же подошел к дому, поднялся на
крыльцо, хлопнул дверью, скрылся.
-- Отойди,-- сказал я капитану.-- Отойди, дай поговорить.
Капитан затыркался, замычал отрицательно, но все-таки шагнул
куда-то в сторону, в темноту.
Темным, совсем темным в сумерках было лицо девушки Клары
Курбе.
