одеяло внезапно развернулось, и мадам Френкель
предстала перед островом обнаженная, как свеча.
Дротик отвалился.
Мы обмерли за своими иксами, а Уникорн, с проклятьями размахивая рогом,
носился за лоцманом по песчаному берегу океана. Лоцман увертывался, как
сверчок.
Уникорн сопел. Он совершенно не замечал нашей мадам Френкель, которая
заманчиво поворачивалась из стороны в сторону. Понимая, что ее красота
пропадает даром, мадам крикнула:
- У-ни-коорн!
Страстно прозвучало в ее устах это суховатое слово и особенно гортанно
и обещающе - "коорн".
Зверь туповато потряс башкой, проверяя, не ослышался ли, и тут увидел
мадам.
Это зрелище совершенно потрясло его. Он мелко заблеял, засеменил
ресницами, завертел флюгером хвоста.
Мадам неожиданно зевнула, потянулась и вообще отвернулась в сторону.
Она показывала свою фигуру то оттедова, то отседова, делала ручки над
головой и хохотала, виляя бедром.
Уникорн буквально разинул пасть. Ничтожно сопя, направился он к мадам
Френкель и, не доходя двух шагов, рухнул перед нею на колени.
- У-ни-коорн, - шептала мадам, - иди сюда, не бойся.
Подползя к мадам Френкель, бедняга-Уникорн засунул рог свой меж ее
грудей и успокоился. Он блаженно блеял и нервно дрожал. Мадам щекотала его
за ухом.
- Все! - сказал Суер. - Теперь он готов. Пошли его колоть!
И мы пошли колоть Уникорна, размахивая своими дротиками и кортиками.
Несмотря на дрожь, которую мы производили, Единорог ничего не слышал,
намертво пораженный красотой мадам Френкель.
- Черт возьми! - говорил многоопытный Пахо-мыч. - Я и не думал, что у
нас на борту имеется такая красота!
И здесь, уважаемый читатель, не дойдя еще до описания колки Уникорна, я
должен описать красоту обнаженной мадам Френкель.
Ну, скажем, пятки. Розовые пятки, круглые и тугие, как апельсины,
плавно переходящие в икры, тоже тугие, хотя и не такие розовые, но набитые
икрой, как рыбьи самки. И колени были розовые, как апельсины, и
апельсиновость колен вызывала жажду и любовь к цитрусовым, которые прежде я
не
очень-то привечал.
Ну а дальше, по направлению к верху, возвышался так называемый черный
треугольник, который отрицал возможность сравнения с апельсином, но не
уничтожал возникшей внезапно любви к цитрусовым.
Этот убийственный треугольник нуждался бы в более тщательном сравнении
и по форме, и по содержанию, но я, пораженный редчайшими углами, шептал про
себя:
- Тубероза... тубероза...
Над этой зверобойной туберозой покоился живот, полный вариаций
округлого, элегантно подчеркнутый выстрелом пупка. Он манил, звал,
притягивал и, в конце концов, ждал.
То же, что находилось над животом, я бы даже как-то постеснялся назвать
грудями.
Я бы назвал это взрывами смысла, ретортами безумия.
Они разбегались в стороны, как галактики, в то же время собирая в
единое целое тебя как личность.
Между этими галактиками торчал, как в тумане, кривой рог Уникорна.
Капитан схватил Уникорна за рог и стал отрывать его от мадам Френкель.
Бедняга-Уникорн упирался изо всех сил,
