потом издали
поклонился старушке и положил колбасный батон на шоссе, подстелив носовой
платок.
По натуре своей Тузик был гуляка и барахольщик. Дома он сидеть не любил
и целыми днями бегал где придется. Набегавшись, он всегда приносил
что-нибудь домой: детский ботинок, рукава от телогрейки, бабу тряпичную на
чайник. Все это он складывал к моим ногам, желая меня порадовать. Честно
сказать, я не хотел его огорчать и всегда говорил:
- Ну молодец! Ай запасливый хозяин!
Но вот как-то раз Тузик принес домой курицу. Это была белая курица,
абсолютно мертвая.
В ужасе метался я по участку и не знал, что делать с курицей. Каждую
секунду, замирая, глядел я на калитку: вот войдет разгневанный хозяин.
Время шло, а хозяина курицы не было. Зато появился Аким Ильич.
Сердечно улыбаясь, шел он от калитки с мешком картошки за плечами.
Таким я помню его всю жизнь: улыбающимся, с мешком картошки за плечами.
Аким Ильич скинул мешок и взял в руки курицу.
- Жирная, - сказал он и тут же грянул курицей Тузика по ушам.
Удар получился слабенький, но Тузик-обманщик заныл и застонал, пал на
траву, заплакал поддельными собачьими слезами.
- Будешь или нет?!
Тузик жалобно поднял вверх лапы и скорчил точно такую горестную рожу,
какая бывает у клоуна в цирке, когда его нарочно хлопнут по носу. Но под
мохнатыми бровями светился веселый и нахальный глаз, готовый каждую секунду
подмигнуть.
- Понял или нет?! - сердито говорил Аким Ильич, тыча курицу ему в нос.
Тузик отворачивался от курицы, а потом отбежал два шага и закопал
голову в опилки, горкой насыпанные под верстаком.
- Что делать-то с нею? - спросил я.
Аким Ильич подвесил курицу под крышу сарая и сказал:
- Подождем, пока придет хозяин.
Тузик скоро понял, что гроза прошла. Фыркая опилками, он кинулся к
Акиму Ильичу целоваться, а потом вихрем помчался по участку и несколько раз
падал от восторга на землю и катался на спине.
Аким Ильич приладил на верстак доску и стал обстругивать ее фуганком.
Он работал легко и красиво - фуганок скользил по доске, как длинный корабль
с кривою трубой.
Солнце пригревало крепко, и курица под крышей задыхалась. Аким Ильич
глядел тревожно на солнце, клонящееся к обеду, и говорил многозначительно:
- Курица тухнет!
Громила Тузик прилег под верстаком, лениво вывалив язык. Сочные стружки
падали на него, повисали на ушах и на бороде.
- Курица тухнет!
- Так что ж делать?
- Надо курицу ощипать, - сказал Аким Ильич и подмигнул мне.
И Тузик дружелюбно подмигнул из-под верстака.
- Заводи-ка, брат, костер. Вот тебе и стружка на растопку.
Пока я возился с костром, Аким Ильич ощипал курицу, и скоро забурлил в
котелке суп. Я помешивал его длинной ложкой и старался разбудить свою
совесть, но она дремала в глубине души.
- Пообедаем, как люди, - сказал Аким Ильич, присаживаясь к котелку.
Чудно было сидеть у костра на нашем отгороженном участке. Вокруг цвели
сады, поскрипывали гамаки, а у нас - лесной костер, свободная трава.
Отобедав, Аким Ильич подвесил над костром чайник и запел:
