- Давай, давай! - подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как
было дело: - Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел.
Вдруг смотрю - лежит... Куда она ударила? В голову или нет?
- Земля молнию высосет, - шептал Генка и вдруг громко кричал: - Дочк,
Дочк, Дочк!..
"Э-э-э-э-э..." - отвечала Дочка и дергала веревку, рвалась домой.
- Хватит, - сказал я. - Толку нет. Так мы его землей задушим.
Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно,
неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались
особо выпуклыми.
От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно,
если б из нее поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
- Надо сердце послушать.
- Какое сердце! - раздраженно закричал Грошев. - Пускай ток в землю
уйдет.
- Видишь - не уходит.
- Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в
деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась
медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо,
безнадежно - слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка - всхлипывала,
пищала дождевая вода, пропитывая землю.
- Дядь, дядь! - закричал Генка. - Ведь он одетый!
Одежда не пускает ток!
- Фу, черт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть...
Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож?
- Как же я забыл! - стонал Грошев. - Раздеть надо... Где нож? Режь,
разрезай китель.
- Ген, посвети... Да нет, сюда свети!
Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина,
коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
- Оставь сапоги... Сюда свети.
Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и
снова стали закидывать его землей.
Сейчас, сейчас, еще немного, и все будет в порядке, земля высосет
молнию, высосет, выпьет, вберет в себя вместе с дождевою водой.
- Надо железо приложить!
- Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.
- Дядь, дядь, ружье, оно железное.
Я поднял ружье, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно
заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди,
по лицу.
- Хорошо, хорошо, сейчас оживет, - говорил Генка. - Оживает, оживает...
- Поздно, - сказал Грошев. - Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.
- Води, дядь, води, он оживет, вот увидите...
- Беги, Ген, в деревню.
- Да еще не поздно. Води ружьем, дядь.
Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил.
Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил
ружье.
- Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!
- Надо искусственное дыхание, - сказал я.
- Какое дыхание! - раздраженно вдруг крикнул Грошев. - Засыпать
полагается! - И тут же обмяк. - Ну, делай, делай дыхание-то.
- Да я и сам не знаю, как его делать.
- Руками же надо разводить! - умоляюще сказал Генка. -
