сияли фрукты.
Известный в те годы в Москве гитарист-хулиган Ленечка играл на гитаре
"чесом" "Свадебный марш" Мендельсона. У рояля строго безумствовал маэстро
Соломон Мироныч.
Было много гладиолусов.
Невеста с божественным именем Ляля была воздушна.
Крик "горько" бушевал как прибой, плавно переходя временами в "Тонкую
рябину".
Боже, кого только не было на этой сногсшибательной свадьбе! Были,
конечно, и Голубь, и Литвин. Был величайший человек нашего дома, а
впоследствии дипломатического мира, блистательный Сережа Дивильковский. Была
Танька Меньшикова, были Мишка Медников и Вовочка Андреев... Нет, постой,
Вовочки вроде не было. А кто же тогда играл на аккордеоне-четвертинка?
А вот Бобы Моргунова не было. Боба должен был бы быть на моей свадьбе,
которая впоследствии не состоялась.
Ну уж а Витька-то был. Как же не быть Витьке-то по прозвищу Старик?!
Был Витька, был!
Со двора в открытые окна врывался свист шпаны. Шпана свистела весь
вечер, но это было слишком. Я уже вынес ей три бутылки портвейна, сала и
пирогов.
После полуночи послышались крики:
-- "Мальчик веселый"! "Мальчик веселый"!
Это на эстраду вызывали меня. Это означало, что "Темная ночь" и
"Бесамемуча" уже отгорели. Требовался "Мальчик веселый", и я вылетел под
свет свадебных прожекторов.
Маэстро Соломон Мироныч ударил вступление, гитарист-хулиган прошелся
"чесом", Боря ласково улыбнулся мне.
Эту песню про веселого мальчика меня заставляли петь всегда. Считалось,
что я пою ее изумительно и особенно с того места, где начинается "Ай-я-яй".
Эту песню я люто ненавидел и особенно с того места, где начиналось
"Ай-я-яй".
Но вступление было сыграно, Боря улыбнулся, а я никогда в жизни не мог
его подвести.
Лихо надета набок папаха,
Эхо разносит топот коня,--
начал я тоненьким голосочком, в котором чувствовался некоторый грядущий
топот копыт,--
Мальчик веселый из Карабаха,
Так называют люди меня.
И далее следовало чудовищное по своей безумной и неудобоваримой силе
"Ай-я-яй".
Меня слушали недоверчиво и тупо, как вообще слушают
подростков-переростков, но я-то понимал, что на предпоследнем "яй" слушатели
лягут. И слушатели это недоверчиво понимали и тупо хотели лечь, только лишь
бы я это сделал. И я это сделал, и они легли.
И они еще лежали, когда я предложил им:
Пейте, кони мои!
Пейте, кони мои!
Лежащих надо было поднимать, надо было их напоить, и им самим хотелось
подняться и напиться, только лишь бы я это сделал. И я это сделал, и они
поднялись и напились, и каждый второй из них чувствовал себя вороным конем.
Рухнул аплодисмент, кони кинулись к влаге, мелькнуло несколько
гладиолусов, а я уже и сам-то ничего не понимал. Понимал только, что уже
утро, рассвет, что, держа в руках бутылку мадеры, меня и Милорда ведет к
себе ночевать Ленечка, известный в те годы в Москве гитарист-хулиган.
Боря, мой единственный брат, уехал от нас навечно. Он уехал к своей
воздушной невесте, к которой мы так спешили тогда с подлещиками и с