к Земляному валу, там сворачивал налево, и вот уже
школа в Гороховом переулке. Здесь-то и дробил Владимир Николаевич твердыню
моего гагарства, приобщал меня к уровню полета вальдшнепов.
Делал он это ночью. Днем у него не было никакого времени, и, кроме
того, он считал, что ночью гагарство мое дает слабину.
Когда я приходил, Владимир Николаевич сидел обыкновенно в пустой
учительской и проверял тетради.
Заприметив меня, он смеялся весело, от всей души и бил меня в грудь
кулаками. И я смеялся, уворачиваясь от довольно-таки тяжелых ударов,
которыми приветствовал меня мой учитель.
Настучавшись в мою грудь и раскрыв таким образом душу мою для знаний,
Протопопов заваривал сверхкрепчайший чай и набивал трубку "Золотым руном" в
смеси с табаком "Флотским".
И мы начинали пить чай.
Владимир Николаевич учил меня, как набивать трубку и как заваривать
сверхкрепчайший чай, и ему нравилось, как я справлялся с этой человеческой
наукой.
Потом Владимир Николаевич снова начинал проверять тет-. ради, а я ему,
как мог, помогал.
В этом и был главный смысл ночного протопоповского урока: мне,
потенциальному двоечнику и другу гагар, великий учитель доверял проверку
сочинений, авторы которых, возможно, бывали и старше, и грамотней меня.
Одним махом Протопопов убивал многих зайцев.
Он не только выжимал до предела скудные мои знания, не только напрягал
внимательность, обострял ответственность и возбуждал решительность, но и
внедрял в меня некоторые сведения из проверяемых мною же тетрадей. А когда я
поднаторел, Владимир Николаевич убил еще одного зайца: я немного все-таки
облегчал гору его тетрадей.
Он доверял мне даже ставить отметки -- двойки и четверки. Тройки и
пятерки он ставить не велел. И в этом заключалась любопытная его мысль.
Он, конечно, понимал, что мне, как другу гагар, двойки несимпатичны. Я
и вправду их очень не любил и всегда старался "натянуть на тройку". Мне
казалось преступным ставить двойки бедным гагарам из другой школы. Если уж я
ставил двойку -- это был трагический, но, увы, бесповоротный факт.
Оставалось только снять шапку.
Тройки Протопопов за мною перепроверял, а пятерки всегда считались от
Бога, и тут Владимир Николаевич должен был глянуть сам.
Ну а четверка -- пожалуйста. Четверку он мне доверял, тут наши мнения
никогда не расходились, и я гордился этим.
Проверив тетрадки, я раскладывал их на четыре кучки -- двойки, тройки,
четверки и пятерки.
-- Учитель! -- шутил тогда Владимир Николаевич и бил меня в грудь
кулаком.-- Перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени...
И тут он перепроверял за мной тройки и пятерки. Наткнувшись на
какую-нибудь мою глупость или недоразумение, он недовольно бурчал:
-- Гагарство...-- И ногтем подчеркивал то место в тетради, где
находилась моя глупость или недоразумение.
Глупость моя или недоразумение никогда не сопровождались протопоповским
кулаком. Кулак был от радости, от счастья, а тут вступал в силу ноготь. Он
упирался в то место тетради, где я допустил гагарство, а если я ничего не
понимал, сопровождался
