только русский читатель был его почти лишен. Да ведь и не только
Шергина. Многие вернулись к народу, пусть и к другим поколениям. А
творчество Бориса Викторовича как-то и не пропадало. Его ведь иногда
печатали. Мало, но тоненькая струйка тиража текла, дотекла хотя бы до нас с
вами.
Сейчас, грешник, беседую с литераторами и меряю их порой: знают
Шергина, любат ли? Не обвиняю тех, кто не знает,-- общая беда, а про себя
неинтеллигентно думаю: "Знал бы -- лучше писал бы".
В литературе, конечно, есть счет. Это все знают. Есть счет текущего
времени и счет всевременного слова.
Вдруг вспомнил: заговорили как-то об аде. Шергин сказал:
-- Ад -- пустая душа. Душа, забывшая мать, предавшая отца. Другого ада
я не понимаю, не принимаю.
-- А рай? -- спросил я.
-- Это просто,-- улыбнулся Борис Викторович.-- Это -- мое детство в
Архангельске, живы отец и мать... Это -- мы сейчас сидим вдвоем, и скоро
Миша придет...
Зимой ли, осенью прохожу по Рождественскому бульвару, считаю лавочки:
первая от его дома, вторая, третья. Их зачем-то передвинули -- одну чуть
влево, другую чуть вправо, неподвижны только два окна, заросшие пылью. После
смерти Михаила Барыкина окна онемели.
Был жаркий июльский, какой-то асфальтовый день. Вдруг я вошел в
подъезд. Остановился перед коричневой дверью и увидел обрезанные звонки.
Видали вы? Кнопка еще торчит на косяке, а провод перерезан -- звоните в
небо... Я вышел вон, как-то позабыв, что существует метод стука в дверь.
Зашел и в другой раз, твердо и долго колошматил в дверь, наконец открыл
ее какой-то мальчик. Открыл дверь и отбежал в сторону. Перепуганно глядел он
на меня из глубины коммунального коридора. Я не знал, что делать, и тупо
спросил:
-- Где мама?
-- На работе,-- ответил мальчик, и я вылетел из подъезда.
Зачем ходил, зачем пугал детей? Нельзя, наверное, так бездарно бродить
по квартирам из чужого времени.
Читатель станет смеяться, но все-таки я зашел туда и в третий раз. И
опять был асфальтовый день, и долго не открывали, но хотя бы кричали через
дверь: "Кто?"
Открыла женщина, охваченная стихией стирки.
-- Здесь жил писатель Борис Шергин,-- сказал я.-- Скажите, кто-нибудь
живет сейчас в его комнате?
Она не понимала ничего, никак не могла выйти за пределы мыльной пены.
Объявился какой-то дальний жилец.
-- Да ведь это Екатерина Алексеевна,-- сказал он.-- Идите в квартиру
двенадцать.
Поднимаясь на другой этаж, я понял, что иду к вдове Михаила Андреевича.
Екатерина Алексеевна открыла мне и вдруг меня узнала -- и обо мне
слыхала, и книжки мои читала. Этого я никак не ожидал.
-- Где же корабль? -- спросил я.
-- Здесь корабль, здесь.
Сидя на кухне, я успокаивался, что корабль на месте.
Появилась ее дочь Лариса, которой я хотел было объяснить про корабль,
да она оказалась аспиранткой Литинститута и защищала диплом по Степану
Писахову. Вот тебе и мои знания про корабль!
Заварили и чай с травками.
-- В комнаты Бориса Викторовича,-- рассказывала Екатерина Алексеевна,--
так никого и не поселили. До сих пор стоят
