слов такого рода,-- сказал Иван Сергеевич.-- В нашем
языке появилось много сорных словечек. Он порой похож на поле, покрытое
сорняками. Иногда эти сорняки кажутся даже красивыми -- овсюг, сурепка
(василек я не считаю сорняком).
-- Иван Сергеевич,-- сказал я,-- а как вам такое сочетание:
"водоплавающая дичь"?
-- Очень нехорошо. Тогда и зайца нужно называть "землебегающим". Или
говорят -- "пернатые друзья". Бог знает, откуда это появилось. Откуда
выкопали это слово? Никогда охотник не скажет, что он идет охотиться на
"пернатых" или "водоплавающих".
-- А вот немецкое слово "вальдшнеп" прижилось у нас. Правда, мне
приходилось слышать изменение этого слова -- "валишень". Очень приятно, на
мой взгляд, звучит, нежно.
-- Есть и русское слово -- "слука ". Во всяком случае, у нас, в
смоленских краях, так называли вальдшнепов крестьяне.
-- Вы считаете, что язык наш стал беднее?
-- Не то что беднее -- однообразнее. Раньше, когда я слушал мужика или
матроса, я видел его лицо в языке -- каждый по-своему говорил. А теперь все
говорят одинаково, даже писатели. Толстого от Гоголя вы могли отличить по
одной фразе, а сейчас откроешь книжку, но не всегда узнаешь по языку, кто же
ее написал.
-- По-моему, здесь немалую роль играют и некоторые наши редакторы.
-- Да, редакторы и мне в свое время много крови попортили. Когда-то мой
двухтомник редактировала женщина, которая во всех моих деревенских рассказах
слова "мужики" и "бабы" заменила словами "крестьяне" и "крестьянки". Иногда
редакторы считали даже возможным писать за меня: накатают целую страницу --
потом за голову схватишься. Сейчас-то, слава богу, этого нет.
Интервью с чаепитием -- оно не было кончено в один день. Потом еще не
раз и не два приезжал я к Ивану Сергеевичу. Я уже не брал с собой Лидию
Васильевну, дружеское расположение хозяина облегчало мне работу, я успевал и
записать, что надо, и чаю попить, и пообедать, и так просто поговорить на
темы, не имеющие отношения к журналу "Вопросы литературы".
Сейчас, через много лет, я просматриваю стенограмму и записи наших
бесед. Я понимаю, что привожу здесь слова Ивана Сергеевича с высокой
точностью, но сердце почему-то отвлекается от старых записей.
Сейчас уж не помню, как и зачем, но вдруг я оказался на проспекте Мира.
Был солнечный летний день.
Я спешил куда-то, даже бежал -- и вдруг увидел Ивана Сергеевича. В
темном своем халате, запахнутом на груди, он шел навстречу мне, шел стороною
от бегущей толпы, почти прижимаясь к стене унылого серо-розового дома. И эта
разница между бегущей толпой -- какие-то девушки, кто-то кричит -- и
седобородым человеком у стены дома вдруг отчетливо и резко ударила в сердце.
Я остолбенел и встал на месте.
Иван Сергеевич не видел меня, не мог видеть, и я не знал, как быть.
Подбежать к нему и крикнуть, что здесь, мол, я, казалось неловко. Не такие
уж мы близкие друзья, чтобы вот так на улице подбегать и кричать.
Медленно-медленно шел Иван Сергеевич, и еще медленней работала моя
голова. Я только лишь не терял его из виду и шел стороной за ним.
