двор.
"Некому березку заломати..."
Об этом Жильце надо бы рассказать поподробней, потому что
в первую очередь подозрения упали на него. Но упали они
немного позднее, примерно через час, а в тот момент Жилец из
двадцать девятой квартиры стоял у подъезда, слушал музыку и
был вне подозрений. Впрочем, стоял он понуро, плечи его были
опущены, голова в плечи втянута, будто он боялся, что на него
что-нибудь упадет.
Вдруг он расправил плечи, более гордо поднял голову и
пошел прямо к нам. Однако подойти к нам было не просто. Уже не
дерево, а заросли музыки, колючие кусты вроде шиповника
выдувал Крендель из губной гармошки. Жилец с трудом продирался
через них, трещал его плащ, а Крендель играл все сильнее,
стараясь превратить эти заросли в джунгли.
- Разрешите, - сказал Жилец и протянул руку.
- Что такое? - не понял Крендель, отрывая гармонь ото
рта.
- Музыка утоляет печаль, - сказал Жилец и мягко отобрал
музыкальный инструмент. Вынул из кармана носовой платок с
фиолетовыми цветочками, аккуратно протер им гармонику и после
приложил ее к губам. Он не всунул ее грубо в рот, как это
делал Крендель, а сложил губы бантиком и бантик приблизил к
ладам-окошечкам. Гармошка удивленно прошептала:
"Финкельштейн".
Жилец недовольно покачал головой и снова принялся
протирать и продувать гармошку. Затем сложил из губ еще более
красивый бантик, глаза его увлажнились, и тихо-тихо, тоскливо
и томительно он заиграл: "Некому березку заломати..."
И джунгли Кренделя сразу увяли, кусты поникли, листья
опали, улеглись под американским кленом, и как-то само собой
возникло вокруг нас золотое поле пшеницы и березка, трепещущая
на ветру. Играя, Жилец глядел в небо, слегка раскачивался и в
своем зеленом плаще был похож, в конце концов, на березку,
которую никто не любит и не хочет почему-то заломати.
Тетя Паня свесилась из окна поглядеть, кто это играет,
опечалилась за стеклом собака Валет, и даже Райка хмуро
глянула из-за зеленого лука, оправив волосы. Замахал под
музыку ветвями американский клен - единственное наше дерево, а
дом наш, старый, пятиэтажный, помрачнел, раздумывая над словом
"заломати".
- Прямо за душу берет, - сказал дядя Сюва, - и держит.
Он сморщил лицо и сжал рукой лицо.
- Всю душу изранил, - сказал он. - Ну не бери же ты меня
так за душу! Прошу: не бери!
Ласково, как плющ, музыка оплетала этажи, и под ее
аккорды во двор с улицы вошла сухонькая старушонка в черном
пальто. Она остановилась посреди двора и подняла к небу
указательный палец.
Это была бабушка Волк.
Бабушка Волк
В роговых очках с толстыми линзами, в длиннополом пальто,
с авоськой, из которой торчали коричневые макароны, бабушка
Волк казалась на первый взгляд той старушкой, про которую
сказано "божий одуванчик". Но дунуть на этот одуванчик никто
не решался и особенно мы с Кренделем, потому что бабушка Волк
глядела за нами.
Когда родители уезжали на Север, они договорились с
бабушкой, что она за нами приглядит. Собственных родственников
у нее не было, всю жизнь она глядела
